Человек, приговоривший себя к еврейству

Букник наконец-то опубликовал давнюю статью об одном из любимых авторов:

Одной из тем, к которой Жаботинский возвращался на протяжении практически всего своего творчества, была тема «ассимиляции». Из статьи в статью, из фельетона в фельетон Владимир Евгеньевич раз за разом повторял: ассимиляция невозможна, ассимиляция бесперспективна, ассимиляция вызывает у неевреев отторжение, ассимиляция, наконец, творчески бессильна....

Знавший Жаботинского по пребыванию в Риме, В.В.Розанов писал о нем: «говоря именами, он родился Таном и был Таном лет до 24-26». Сионистом и националистом он стал уже в зрелом возрасте, под влиянием различных событий и обстоятельств (прежде всего – кишиневского погрома), и, как свойственно многим неофитам, стал гневно клеймить то, чему раньше поклонялся. Однако подобное объяснение кажется мне хотя и верным, но все-таки несколько поверхностным...

Если бы «Чужбина» была подписана любой другой фамилией, автора, скорее всего, обвинили бы в антисемитизме, настолько зло и карикатурно выписаны все еврейские персонажи пьесы.Быть евреем для молодого Жаботинского означало быть рабом, неполноценным, «унтерменшем». И, напротив, нееврейская (русская) жизнь виделась ему царством свободы и вольного духа.Потаенная мечта сбежать из еврейского мира к русским не покидала писателя до конца дней...Жаботинский никогда не скрывал, что в нееврейском обществе ему гораздо комфортней и приятнее, чем в еврейском.

Видимо, в какой-то момент Жаботинский пришел к выводу, что у еврейского народа нет других политических вариантов, кроме национального возрождения и эмиграции в Палестину. После этого писатель, что называется, приговорил себя к еврейству, возложив на национальный алтарь свою энергию, свой талант и, в конечном итоге, свою жизнь.Однако пока «разум» Жаботинского занимался сионизмом с настойчивостью больного, пьющего горькое, но полезное лекарство, душа писателя переодически рвалась прочь, на волю, подальше от нелюбимых евреев и их проблем. В этой ситуации у Жаботинского, похоже, был только один шанс не сломаться и не сойти с с ума – постоянно, день за днем доказывать самому себя, что «прекрасное далеко», куда зовет его внутренний голос, есть «на самом деле» дорога в никуда.

Человек, приговоривший себя к еврейству

Букник наконец-то опубликовал давнюю статью об одном из любимых авторов:

Одной из тем, к которой Жаботинский возвращался на протяжении практически всего своего творчества, была тема «ассимиляции». Из статьи в статью, из фельетона в фельетон Владимир Евгеньевич раз за разом повторял: ассимиляция невозможна, ассимиляция бесперспективна, ассимиляция вызывает у неевреев отторжение, ассимиляция, наконец, творчески бессильна....

Знавший Жаботинского по пребыванию в Риме, В.В.Розанов писал о нем: «говоря именами, он родился Таном и был Таном лет до 24-26». Сионистом и националистом он стал уже в зрелом возрасте, под влиянием различных событий и обстоятельств (прежде всего – кишиневского погрома), и, как свойственно многим неофитам, стал гневно клеймить то, чему раньше поклонялся. Однако подобное объяснение кажется мне хотя и верным, но все-таки несколько поверхностным...

Если бы «Чужбина» была подписана любой другой фамилией, автора, скорее всего, обвинили бы в антисемитизме, настолько зло и карикатурно выписаны все еврейские персонажи пьесы.Быть евреем для молодого Жаботинского означало быть рабом, неполноценным, «унтерменшем». И, напротив, нееврейская (русская) жизнь виделась ему царством свободы и вольного духа.Потаенная мечта сбежать из еврейского мира к русским не покидала писателя до конца дней...Жаботинский никогда не скрывал, что в нееврейском обществе ему гораздо комфортней и приятнее, чем в еврейском.

Видимо, в какой-то момент Жаботинский пришел к выводу, что у еврейского народа нет других политических вариантов, кроме национального возрождения и эмиграции в Палестину. После этого писатель, что называется, приговорил себя к еврейству, возложив на национальный алтарь свою энергию, свой талант и, в конечном итоге, свою жизнь.Однако пока «разум» Жаботинского занимался сионизмом с настойчивостью больного, пьющего горькое, но полезное лекарство, душа писателя переодически рвалась прочь, на волю, подальше от нелюбимых евреев и их проблем. В этой ситуации у Жаботинского, похоже, был только один шанс не сломаться и не сойти с с ума – постоянно, день за днем доказывать самому себя, что «прекрасное далеко», куда зовет его внутренний голос, есть «на самом деле» дорога в никуда.